На четвертом году войны мы почти утратили возможность говорить друг с другом о том, что нас беспокоит.

Недавно журналистка и правозащитница, которая сейчас ожидает рождения второго ребенка от мужа, публично рассказала о том, что ее мужа «бусифицировали». Это, безусловно, тяжелый опыт для всей семьи. Но этот опыт не вызвал никакого сочувствия у тех семей, которые добровольно и сознательно отпустили на фронт своих близких. Некоторые — навсегда. Журналистка столкнулась с довольно жесткой реакцией на свой призыв не унижать достоинство мужчин только по той причине, что они не слишком спешили выполнить свой конституционный долг.

В конфликте между теми, кто идет воевать по своей воле, и теми, кого привлекли силой, нет полутонов или серой зоны «не все так однозначно». Все кажется очень однозначным. Но значит ли это, что боль людей, которые, с точки зрения общественной морали, «не имеют особого права» жаловаться на государство, потому что сами не слишком стремились отдать этому государству должное, — ненастоящая?

Война причиняет боль тысячей разных способов. И никто не знает, как ее унять, — ни «морально правые», ни «морально неправые». Некуда бежать за утешением и облегчением. К кому обратиться с просьбой хотя бы выслушать? Пусть не соглашаться, но выслушать — с сочувствием и без осуждения.

[see_also ids="658326"]

В психоанализе Жака Лакана есть концепция Большого Другого — воображаемой инстанции, олицетворяющей писаные и неписаные правила, по которым существует мир. Первым знакомством человека с Большим Другим является опыт взаимодействия с родителями, которые в глазах младенца выглядят всемогущими и бесспорными. По мере взросления и усложнения общества идея Большого Другого проецируется на различные сообщества, руководство, институции (например, суд), к которым можно апеллировать в поисках защиты, успокоения, моральной сатисфакции, справедливости. Мы привыкли думать, что всегда есть кто-то или что-то, к кому можно обратиться с жалобой на свою боль.

Траектория катастрофы привела всех нас в точку, из которой очень хорошо видна моральная пустота современного мира. Нигде нет той силы, которая была бы способна дать отпор российской агрессии, до зубов вооруженной ложью, нефтью и ядерной бомбой. Мы не уверены, что будет суд и наказание обидчиков за совершенные преступления. Гораздо более реальным сейчас представляется сценарий наказания жертвы — страны, которая осмелилась сопротивляться силе, превосходившей ее в разы.

Украинцам пришлось принять горькую правду: справедливость не гарантирована, даже если бороться за нее изо всех сил. Она не гарантирована даже тогда, когда правда на нашей стороне, а все свидетельства преступлений агрессии тщательно собраны и задокументированы. «Большой Другой» в виде ООН, НАТО, Запада, глобального полицейского, международного права оказывается очень похожим на испуганного отца, который под пристальным взглядом повзрослевшего подростка пытается изображать из себя кого-то, кем он явно не является, — более решительного, действенного, способного. Украине все труднее свидетельствовать о своей боли, потому что мир, кажется, потерял обезболивающие.

Вера в справедливый мир — это не что иное как хитрость психики. Она позволяет объяснять каждое ужасное преступление, которое невозможно постичь как часть своей нормальной жизни, определенными разумными причинами. Парень был жестоко избит, потому что он сам спровоцировал конфликт. Женщина была изнасилована, потому что ее откровенная одежда сигнализировала всем вокруг о сексуальной доступности. Россия атаковала Украину, потому что печенеги и половцы (зачеркнуто). Обвинение жертвы происходит почти автоматически, потому что только в таком случае можно чувствовать себя в безопасности посреди безумия: с теми, кто ведет себя разумно и правильно, ничего плохого случиться не может. Потому что мир устроен разумно и справедливо. Если действовать по правилам, моральным предписаниям, заповедям, Будапештскому меморандуму, все будет хорошо.

Или не будет.

[see_also ids="649479"]

Гражданам Украины вера в справедливый мир как способ бытовой психической защиты больше не доступна. Это роскошь для мирных времен и мирных стран, с которыми «ничего плохого не происходит, потому что они этого ничем не заслужили».

Нам пришлось увидеть реальность без защитных очков и устоять. По крайней мере, мы стоим на данный момент.

Такая стойкость в значительной степени — следствие безвыходной ситуации. Нам некуда отступать. Невозможно «отдать меньше, чтобы сохранить больше» — такого сценария враг нам не оставляет, хотя стратегические партнеры упорно лелеют иллюзию достижимого компромисса. Никто из украинцев не сделан из металла, только из плоти и крови. Мы стойкие, потому что зажаты в экзистенциальном углу. Но не только поэтому.

У каждого из нас есть свои внутренние причины держаться — несмотря на крах привычного мира, девальвацию иллюзий и надежд, несмотря на потери, страх и безнадежность. И эти причины гораздо сильнее поверхностных представлений о «правильном» и «должном», потому что они рождены болью. Их невозможно опровергнуть, потому что они настоящие.

Еще один залог человеческой стойкости в ужасные времена — это взаимная поддержка, возможность просить и оказывать помощь «между своими». И здесь стоит вернуться к исповеди жены «бусифицированного» мужа, с которой начался этот текст. Свидетельствует ли эта история о том, что украинское общество — по крайней мере та его часть, которая декларирует себя через социальные сети, — полностью исчерпало ресурс эмпатии и сочувствия?

Будем откровенны, Facebook никогда не был толерантным и ничьим слезам не верил. Родные воинов, которые воюют четвертый год подряд без каких-либо приемлемых вариантов вернуться домой в обозримой перспективе, жалуются на то же самое — общество (в виде соцсетей, но не только) безжалостно к их страданиям. Нет эмпатии. Мало кто способен понять или хотя бы внимательно выслушать. Разве что казенное почитание — в такой же мере пафосно, в какой и неискреннее. Слышат в основном те, кто проходит через тот же ад.

[see_also ids="646845"]

Эмпатия — это способность почувствовать переживания другого существа, как свои собственные. Она возникает в ситуации, когда активируются зеркальные нейроны — то есть когда мы во внутреннем мире собеседника можем увидеть, как в зеркале, отражение самих себя. Жене добровольца очень трудно увидеть себя в переживаниях жены «уклониста», они вращаются в разных психологических вселенных. Так же ограничены возможности взаимного узнавания между теми, кто уехал, и теми, кто остался. Между теми, кто потерял все, и теми, кто еще надеется уцелеть. И так далее. Война разбила жизнь на тысячи осколков, каждый из которых ранит по-своему.

Когда нам самим больно, трудно вникать в оттенки чужой боли. Но правда и то, что общее страдание делает ранее незнакомых людей действительно близкими, почти родными, способными понять друг друга с полуслова или вовсе без слов. И в этих новых кругах взаимопонимания и взаимоподдержки люди так или иначе черпают силу жить дальше. Где-то уже сейчас закрепляются практики взаимной поддержки — группы поддержки, волонтерские сообщества, инициативы самопомощи, где люди становятся «Большим Другим» друг для друга.

Чем эта фрагментация общества по пузырям боли обернется после войны? Кто знает. Возможно, внутренней войной всех против всех. Если люди еще будут иметь силы воевать. Возможно, из этого прорастет новая общность — осознанная, проговоренная, проработанная, прожитая. Гарантий этого нет, но есть шанс, который мы уже сейчас лепим из своих частных кругов поддержки. Об этом, так или иначе, нам придется думать после.

Сейчас нужно думать, как не упасть — за кого держаться и кого держать, чтобы прожить еще один день и сделать еще один шаг к желанному мирному будущему. Это единственный доступный нам сценарий — при отсутствии другого.

[votes id="3208"]